Златоустовский нож (Быль)

В канун 35-й годовщины Победы к участнику войны Александру Андреевичу Южанинову, брату моей мамы, я и пришел с учителем школы, который решил попросить бывшего фронтовика рассказать детям о войне. В селе знали, что у Александра много наград, среди которых два ордена Славы III и  II степени.\
\

                                                    Златоустовский нож

                                                                (Быль)

В канун 35-й годовщины Победы к участнику войны Александру Андреевичу Южанинову, брату моей мамы, я и пришел с учителем школы, который решил попросить бывшего фронтовика рассказать детям о войне. В селе знали, что у Александра много наград, среди которых два ордена Славы III и  II степени.

Дядя не соглашался, но, когда учитель раскрыл сумку и накрыл стол, покачал головой и сказал: «Ладно, расскажу, как уж получится…».

«После действительной военной службы вернулся в село Редикор Пермской области. Здесь организовывался колхоз, но я решил поработать в разных артелях, а потом на шахте в Губахе.

Началась война. С шахты на фронт не брали, но однажды я встретил бывшего командира, который уже повоевал с немцем и получил ранение. Он знал, что в полку я был лучшим пулеметчиком и однажды на спор расписался пулеметной строчкой на кирпичной стене. Командир сказал: «Война надолго. Там, Александр, такие специалисты, как ты, очень нужны». Запали его слова в душу. Переговорил с бригадой, еще трое согласились подать заявления идти добровольцами на фронт. С шахты не хотели отпускать, но почин был важен. Четверых взяли в Уральский округ. В Магнитогорске формировался добровольческий полк. Туда нас и направили в декабре 41-го. Немцу под Москвой наши уже показали, как умеют воевать. Учили нас недолго и в феврале 42-го послали на Волгу.

Перед этим к добровольцам приехала делегация из Златоуста и каждому вручили в подарок по златоустовскому ножу. Ножи – не ржавеющие, большие, так отточены, что можно бриться. Форма удобная, рукоятка  прикладистая – этот нож всю войну со мной прошел. Я наловчился им на бегу одним ударом перерубать натянутую колючую проволоку. Перед атакой ребята возле меня держались, знали, что я пробью брешь в колючке и в этом месте можно будет устроить огневую позицию, чтобы другим дать пройти. Получалось на три счета: первый удар – по проволоке на уровне груди, второй – чуть ниже, и – прыжок в брешь. Ручной пулемет со мной, и, уже падая, я передергивал затвор и стрелял, а следом за мной народ бежал. Что интересно, на ноже – ни одной зазубрины. Может быть, оттого, что раньше работал молотобойцем, удар был поставлен, сбоя ни разу не случилось. С первых фронтовых дней меня назначили старшиной роты. Действительную я отслужил сержантом».

Я спрашиваю: «Вы демобилизовались после войны старшиной?»

Он усмехнулся и продолжил: «Меня из старшины два раза разжаловали в рядовые. Первый раз около Купянска Харьковской области, случилось это так.

 Я служил в войсках Рокоссовского. Народ там был очень разный: из лагерей, из тюрем, с государственных строек. До Купянска мы шли с постоянными боями, а раз немец отступал, то у нас на отдых времени не оставалось, и с пищей было туго. В один из дней, когда я ездил за продуктами, ребята из роты наткнулись на товарные вагоны, брошенные немцами при отступлении, в том числе на цистерну со спиртом, и устроили себе «гульбище». Приезжаю – вся рота пьяна, да так, что головы поднять не могут.

А я из штаба привез приказ занять соседнюю деревню. Пробую с людьми говорить – не получается. Тем бойцам, которые ездили со мной, дал приказ пьяных сложить навалом в кузов американского «студебеккера», сам сел за руль и поехал к деревне. За километр до нее приказал выйти и окопаться. Трезвых послал в разведку. Тут произошел инцидент. Один сибиряк польской национальности начал критиковать мои действия и настраивать против меня бойцов. Говорю ему: «Ты понимаешь, что по закону военного времени я имею право тебя расстрелять? Но если сейчас стрелять, то немец услышит и все здесь поляжем». Он выхватил нож, а я свой. Как ни странно, это его охладило, да и ребята за меня заступились. Вернулись разведчики и доложили, что немцев нет.  Я приказал занять деревню.

Через сутки наехали командиры, в том числе и майор Малахов из «СМЕРШа». Не знаю, кто им  успел доложить, но про спирт они знали и зачитали приказ: лейтенанта – в штрафную роту, а меня разжаловать в рядовые, так как я не доложил о нарушении дисциплины начальству, как того требует устав. Так я стал рядовым пулеметчиком.

Уже около двух месяцев шли затяжные бои на Северном Донце.  Наша рота получила приказ занять высотку. Место там равнинное, лес редкий. Надо сказать, что, став рядовым, я не почувствовал особой разницы: солдаты, как и прежде, обращались ко мне, а не к новому старшине, да и во время боя по привычке или потому, что я был старше по возрасту, ко мне жались.  Мне был 31 год, а за плечами – восьмимесячный опыт бесконечных боев.

Высотку заняли. Окопались. Ждем. Все тихо. Ночь закончилась. Утром немцы пошли в атаку: поняли, что опоздали с высоткой. Местность просматривается далеко, потери у противника большие. Вдруг налетели самолеты и начали нас бомбить. Близко разорвалась бомба, и я потерял сознание. Очнулся –  тишина, а немец снова в атаку поднялся. Я ничего не слышу, в голове шумит, но пулеметом владею – всех атакующих на моем участке остановил. Пауза около часа, и опять вражеская атака – видно, очень им высотка была нужна. Мне снова удалось ее отбить. Потом немцы с дальнего расстояния засыпали нас минами – и так до утра.

Слышно было, как справа и слева стреляла наша 120-миллиметровая артиллерия, ее легко было отличить от других пушек. Потом слышу, что орудия перебросили вперед и красноармейцы пошли в атаку, а около нас – тишина.

Кричу: «Есть кто живой?» Вдалеке отвечают: «Я…», «Я…», «Я…». Нашли кое-какую еду, позиции не бросаем. Ждем немца. Прошло пять дней и ночей, приказа оставить позицию нет – сидим. Наконец приезжает «виллис» командира полка, кричат: «Все выходи, есть приказ покинуть высотку!» Мы вышли. Из 37-ми – только пятеро. Посадили нас в машину и увезли в баню. Смотрим – и не узнаем друг друга: тощие, обросшие. Баня была для нас настоящим блаженством. После нее выдали новое обмундирование, и генерал каждому нацепил по ордену Славы III степени. Я такой орден тогда впервые увидел. А мне еще зачитали приказ о восстановлении в звании старшины.

Но ровно через год, уже на Дунае, вновь разжаловали в рядовые. Случилось это так. По всему фронту готовились знаменитые сталинские удары. Наша рота окопалась и замаскировалась на берегу. День теплый, перед нами заводь. Течение тихое. Деревья, трава высокая – спрятаться нетрудно. Мы это сделали без единого звука. Не курим, не разговариваем, ждем сигнала, чтобы форсировать Дунай. А один солдат, охотник с Алтая, лежит и все на заводь смотрит, а там гуси плавают. Он мне говорит: «Я не могу терпеть, хочется в крупного гуся выстрелить». Я ему: «Есть приказ ничем не обнаруживать себя. Твой гусь расстрелом пахнет».

Проходят час, два, солнце пригревает, в сон клонит. Я посты проверяю: «Не спать! Вот-вот закончится перегруппировка, будет приказ, и пойдем». Вдруг – выстрел. Гляжу, самый большой гусь упал. И что тут началось! Немец стал вслепую обстреливать берег из всех видов оружия. Из штаба армии по рации и по телефону спрашивают: «Что случилось?» Отвечаем: «Произошел случайный выстрел». Обстрел ведется, мы молчим, приказа отвечать нет. В штабе посовещались и решили начать наступление два часа раньше. Наша артиллерия стала подавлять огневые позиции противника. День прошел удачно. Потерь мало. Продвинулись далеко на запад.

А на другой день нагрянули высокие чины и опять майор Малахов из «СМЕРШа». Меня спрашивают: «Кто стрелял?» Отвечаю: «Не знаю, кто-то задремал, да и нажал на курок». Я, конечно, по убитому гусю понял, кто стрелял, но называть парня не стал: за это даже в штрафбат не пошлют. На допросе его никто не выдал, поэтому взыскания дали всем, а меня – снова в рядовые. Как и в первый раз, молодые солдаты тянулись к разжалованному старшине. Мне уже было 32. Через два месяца пришел приказ о восстановлении меня в прежнем звании. Думаю, что позаботился об этом командир полка.

Да, я про нож хочу досказать. С боями дошли до Одера, а на другом берегу уже американцы. Решено было устроить братание с союзниками. Вызывает меня командир: «Ты, Александр, от самого Сталинграда до Одера дошел – вот и пойдешь на встречу с американцами. Старшим будет подполковник. Он свободно говорит по-английски и по-немецки, так что держись поближе к нему. Если что спросят, то и рассказать можно». Привезли нас на автобусе человек тридцать. Я был крепким мужиком: 34 года, рост 184, но когда зашли к американцам, я увидел, что все они выше нас, но мы – сухие, подтянутые, а они – рыхлые.

Столы накрыты, все пьют пиво и шнапс. Когда мы вошли, они все встали. Мне это понравилось и запомнилось. Обменялись речами, нас пригласили за стол. Угощали очень хорошо – подходи, бери, что хочешь. Познакомился с одним капралом. На боку у него на красивой инкрустированной портупее висели ножны, покрытые хромом и никелем, в них – нож. Он заметил, что я на него смотрю, и предложил меняться на мой: «Чайндж!». Я не понял и обратился к подполковнику, который перевел: «Капрал придает большое значение обмену». Я ответил: «У него очень красивый нож – с инкрустацией, перламутром, мелкими рисунками про охоту, а мой больно прост». Подполковник перевел: «Война кончилась, теперь нож нужен только для красоты». Поменялись. Я подумал: «И то правда. У меня на Урале и дед, и его братья – все охотники. Повезло». В роте все восхищались, примеряли, трогали обновку: «Вот это сделано, так сделано». Но оказалось, что война еще не закончилась. Наш полк послали на усмирение генерала Власова, а там укрепление – колючая проволока. Когда пошли в атаку, я по привычке выхватил нож, но, сколько ни старался, проволоку разрубить не смог, на лезвии – сплошные зазубрины. Огонь перевели на меня, лежу, головы поднять не могу – кругом пули свистят. Думаю: «Чуть не убили, и все из-за этого ножа». Со злости смотал портупею с ножнами и вместе с ножом бросил в Дунай. А потом все-таки жалел, что домой не привез».

Б. Южанинов 

Поделиться

поделиться: