Моя война

Когда началась война, моя бабушка ждала ребенка. Она была моложе, чем я сейчас, на восемь лет. Так странно это: бабушка — и моложе меня… Училась на врача. Была замужем. Была счастлива. Знаю это абсолютно точно, потому что, даже выйдя замуж второй раз, она не сменила фамилию.\
Между нашими детьми — 60 лет.\
Мужа сразу забрали на фронт. И ребенка бабушка носила одна, потому что незадолго до страшного июня переехала с мужем на новое место жительства.\
Девочка родилась в январе 1942–го. Ее назвали, наверное, единственно возможным именем — Надежда. Ни я, ни отец не знаем дня ее рождения. Потому что с тех времен сохранился только один документ — справка от смерти. В ней — имя четырехмесячного ребенка и дата смерти: 13 мая 1942 года. Через четыре дня бабушке исполнилось 23 года. А через шестьдесят лет родился мой сын Елисей. Бывают же таки совпадения!\

Малышка умерла от диспепсии. Обычное дело, если ребенок проглотил, например, некипяченую воду или укусил еще беззубым ротиком грязный палец. Я сама пережила с сыном такой кошмар: у ребенка болит живот, он кричит, не может есть, вся еда выходит обратно, он кричит уже и от голода, и от боли, дело доходит до кровавого поноса, и это уже страшно…
В наше время есть антибиотики. Я ставила себе укол, и уже через полчаса сытый ребенок, наевшийся обеззараженного маминого молока, засыпал. И не было того, что случилось в 1942–м . молодые мамы такие нервные, и я не раз представляла себе, как умирала моя незнакомая тетка: кричит малышка от боли, бабушка ходит с ней на руках, качает, пробудет кормить — ничего не помогает, и постепенно крик затихает, потому что больше нет сил и уже сама смерть кажется благом…
Нервы все это. Умирали дети и до, и после, и сейчас случается. Но это была Моя бабушка, и она была моложе мен. И рядом не было никого, кто утешил бы, хоть покачал ребенка вместо нее. Война, отец девочки — на фронте. В день своего рождения моя бабушка хоронила свою дочь.
Естественно ли для женщины убивать?
Сразу после этого бабушка ушла на фронт. Муж ей не препятствовал. А может, они об этом даже не переписывались. Бабушка сжигала все письма и предупреждала: «Не хочу, чтобы копались в моих вещах, читали после смерти». И всего два солдатских треугольничка ее сын — мой отец нашел за дальним ящиком старинного комода. Вместе со справкой о смерти девочки и похоронкой на бабушкиного мужа от ноября 1942 года.
Сейчас иногда психологи восклицают: «Убивать — это так неестественно для женщины!» Для современной сытой дамы — да, возможно. Но осуждать мою бабушку, которая добровольно ушла на фронт, где убивают каждый день, не дам никому. Потому что я ее понимаю.
Впрочем, про убийства она мне не рассказывала. Все–таки она врач, и был в ее жизни прифронтовой госпиталь, редкие перестрелки, когда линия фронта неожиданно менялась, а так… Про войну она рассказывала интересно. Вообще про войну. Про себя — почти ничего. Много раз пытался ее разговорить отец — она каждый раз начинала плакать. Все, что мы знали,— это фамилию ее первого мужа, она сохранила ее, чтобы хоть так сохранила ее, чтобы хоть так сберечь память о любимом человеке. Его фамилия была Сергеев. Это все, что я знаю и помню о нем.
А о «бабушкиной войне» я знаю, что был случай, когда они вытаскивали наших пленных после расстрела из какой–то ямы и находили среди них живых. В Чехословакии им подарили щенка спаниеля, который «воевал» с ними около года, но его пришлось оставить «на исторической родине», так как были проблемы с вызовом животных в СССР. В Венгрии их угощали картошкой с медом. А еще у командира части был белый конь, на котором бабушке доводилось несколько раз ездить с поручениями. Когда несчастное животное смертельно ранили, сотрудники госпиталя хоть и плакали, но ели — мясо его было намного нежнее, чем у убитых обозных коней.
Они воевали и после войны
Мой отец был ее единственным сыном. Потом она начала работать рентгенологом, и больше не могла выносить ни одного ребенка: слишком высока была доза облучения. То поколение, крепкое и выносливое, работало на совесть. На разборном аппарате с минимальной степенью защиты делали в три раза больше снимков, чем полагалось: боролись с туберкулезом в послевоенной стране.
Умерла она, по уверениям отца (тоже врача по профессии), от лучевой болезни, хотя в официальном диагнозе написали про сердце. Какая лучевая болезнь — в благополучной стране?
Да, признаюсь, меня бабушка любила, может, больше, сына. Меня и назвали в ее честь. Я долго не могла понять причину такой любви, пока уже после ее смерти мы не нашли те бумаги. Наверное, во мне она видела свою умершую ребенком дочь.
Смерти она не боялась, хотя в загробную жизнь не верила. Как–то даже агрессивно к этому вопросу относилась. Но когда уже лежала почти парализованная, приняла от меня в подарок икону святой Елены. Посмотрела, подумала — и взгляд ее посветлел. Сказала: «Знаешь, а я ведь попросила отца, чтобы мне после смерти, перед похоронами, надел крестик. Я так–то крещеная…»
Нет, она не была против Бога. Скорее, просто не могла понять, почему именно так ударила ее жизнь. И то, что она простила Бога перед смертью, наверное, было большее из того, что она могла сделать. Нет, еще она жила так, что мне хочется просить для нее рая — может, и получится…
А простить пока не могу…
Подруга, побывавшая в Германии, рассказала, что на встрече с их делегацией немцы первым делом произнесли примерно такую речь: «Просим у вас прошения за все, что мы, немцы, сделали в России в 41–45–м». Они молодцы, если осознали это. А я пока не могу сказать им «прощаю».
Мои дети, родившиеся после смерти прабабушек и прадедушек, играя в войну, обзывают друг друга словом «фашист». Говорите, прошло 60 лет? разве это много, чтобы простить так, как это, наверное, положено по–христиански? Я пока не могу.
Со слов прошедшей войну бабушки я помню, что  мороз можно согреться, если залезть в погибшую от взрыва артиллерийскую лошадь. Знаю, что, случись большая авария, спасать в первую очередь надо тех, кто молчит (те, кто орет, еще в сознании и некоторое время смогут продержаться). По–францзски я знаю «лямур», «бонжур», «шерше л фам» и «мерси», а по–немецки «Гитлер капут», «хенде хох», «дранг нах остен» и «русиш шван».
И это — моя война.

Елена Майсюк.

Поделиться

поделиться: