Доброволец

На конкурс, посвященный 65–й годовщине Победы в Великой Отечественной войне

Николай Григорьев

Доброволец

Часть первая. Детство.

С Петром Михайловичем Койновым меня второй раз свела нечаянная встреча в Уйском «Сосновом бору». Зная неунывающий, общительный характер фронтовика, я поинтересовался:

— Подлечиться, Михалыч? Соснового нектара хлебнуть?

— Ага, — смеется он. — Чем ехать в Крым–пески гагар щупать, так лучше на родной сторонке боровым бальзамом до отрыжки наглотаться.

Выразительный жест покалеченной рукой по горлу вновь сопровождается искристым и нисколь не старческим смехом.

— Как хоть здоровье–то, Михалыч?

Глубоко спрятанное в душе смирение о пережитом выдает еле различимый выдох, но я вновь слышу:

— Здоровье не коровье, силушка не бычья. День живем, хлеб жуем, ночью болеем, но телом не хиреем.

— Ой ли, Михалыч, на склоне–то лет!?

— Ха! Не даром пословица молвится: «Седина в бороду, бес в ребро!»

— Шутишь?

— Шучу, конечно. В наши годы не до жиру — быть бы живу...

* * *

Время к обеду. Петр Михайлович шагает не спеша и, как мне кажется, о чем–то сосредоточенно думает. Я внимательно всматриваюсь в шаркающую, с мелкими шажками, походку ветерана и прихожу к довольно тонкому выводу, который говорит о его пережитом жизненном пути. Так ходят молодые и здоровые люди. И тут же сразу возникает мысль, позволяющая заглянуть в прошлую судьбу ветерана Великой Отечественной войны.

Петр Михайлович Койнов — человек «старой закваски» — не отмахнется, не пошлет подальше, как ныне иные. Он охотно идет на контакт. Общаться с ним — одно удовольствие. Наш разговор, который завязывается на пути в столовую, продолжается и на обратном пути.

Идем. Я обдумываю вопрос, но не успеваю его задать, как Петр Михайлович внезапно говорит:

— Не ел — не мог, поел — без ног.

— Да уж... Кормят, как на убой. Что ни день, то килограмм поправки. Пора бы отдыхающих перевести с трехразового питания на одноразовое, — шучу я.

— А что, не даром же говорится: «Ужин не нужен, был бы обед».

— А если серьезно, Михалыч?

— А если серьезно... Ходули, якри их–то, будто сухие будылья подсолнухов: идешь — хрустят, того и гляди подломятся. Я вот как–то подсчитал, что за свои прожитые 84 года землю по экватору раз шесть обогнул, а может и поболе. Не узнаешь точно–то, на ногах счетчика–то нет. Может, присядем на лавочку?

Сели. Сидим. Петр Михайлович рассказывает:

— Родился я в Беловке 20 января 1925 года. Запомнил? — и так хитро–хитро смотрит на меня.

— Запомнил, — говорю, — только что–то не пойму подоплеку твоего тонкого намека.

— Ой, парень, лукавишь, но коли запомнил, так теперь до своих ста лет поздравляй меня ежегодно с днем рождения. Не откажусь и от подарка.

— Ну ты, Михалыч, и дока! Одной пулей две мишени поразил!

— Ладно, слушай дальше. Помню себя лет с пяти. Шел 1930 год. Как сейчас вижу: однажды распахивается дверь в избу, и через порог вместе с клубами морозного пара вваливается мой батько Михаил Леонтьевич. Не снявши с себя шапку, кричит: «Все, мать! С завтрашнего дня пойдем спать под общее колхозное одеяло... Заявление мое утвердили на правлении колхоза. Члены правления проголосовали единогласно».

Колхоз — дело новое, незнакомое. Мама моя Мария Васильевна вроде бы закуксилась, заголосила: «Ты, Миша, не зная дна, будто в омут головой нырнул. А ну–ка на дне камешки али ил метровый. Воткнешься головой темячком в ил–то — себя загубишь и семью за собой потянешь!» Отец мой крутой нравом был, прицыкнул на маму, но объяснил ей так, что даже я до сей поры помню. А сказал он вот что: «Куриные твои мозги. Маша–растеряша. Запомни, жена, одну истину, что против ветра мочиться — мокрому быть. Власть не палка — через колено не переломишь. А своим умом я кумекаю, што сообща не токо камешек с моста, но и гору можно своротить».

На следующее утро батько мой Михаил Леонтьевич накинул Красаве на рога налыгу и под плачь моей мамы Марии Васильевны — царство ей небесное — повел со двора с моей помощью нашу кормилицу. Вместе с младшей сестренкой «запели мы Лазаря!» А как? Молока на столе — кукиш! Ладно, мама будто чуяла, что с ползимы коровушки лишимся: наморозила молока десятка два кружков. До весны кое–как дотянули, а там лучок полецкой проклюнулся из земли, кислятка пошла, пиканы, заячья капустка...

Так вот потихоньку–помаленьку жизнь стала налаживаться. Батя Михаил Леонтьич днями и ночами на колхозной конеферме пропадал. Маме поручили доярить на ферме. Ну, а я к тому времени к ликбезу поспел. (Ликбез — ликвидация безграмотности). В то время власть бедняцкая где–то сплошь, а где–то через одного с нулевым образованием над народом командирила. После слов Иосифа Виссарионовича «Кадры решают все!» Русь наша сплошняком принялась умнеть. До этого–то многие парни заявляли своим тятькам–мамкам: «Не хочу учиться, а хочу жениться». Меня конечно, по малолетству эти глупые мысли стороной обошли. Спасибо тятьке. Он меня часто навастрыживал: «Горек корень науки, но плод его сладок». Ну вот приложи к себе — неожиданно для меня спросил ветеран — будь бы ты женатиком, как бы ты воевал: с оглядкой или без оглядки?

— Не знаю, Михалыч, — честно сказал я.

— А я вот знаю. Своими глазами видел и своими ушами слышал, как один женатик пасовал перед осоловелыми глазенками пьяного немца с автоматом в руках. На коленях стоял, пыльные сапоги Гансика языком лизал да Христом просил: «Пощади! Не убивай! У меня жена, дети...» Да разве этим врага ульстишь?! Ему надо глотку рвать, а не зад небу казать. Холостые — не женатики. Они вкус семейной жизни не пробовали, а потому и воевали без оглядки. А чо теряли окромя своей головы?!

— Михалыч, — прервал я ветерана, — у нас времени море. Ты не обижайся, я тебя понимаю. Война — не шутка, воевать не в бирюльки играть, но давай–ка вернемся с тобой к «ликбезу».

— Давай, — охотно согласился Петр Михайлович.

В 1932 году я поспел, как огурчик на грядке, и зеленым пупырышком вступил в ряды школяров–октябрят. Азы грамоты я раскалывал как белка орешки. Экипированный будто пастушок: на боку из мешковины торба, она же сумка и сума. В торбе носил букварь да кусок хлеба на обед. Частенько всухую питался.

— Слышь, Михалыч, извини, что прерываю. Я стишок знаю. Мне кажется, он как раз про твои школярские муки. Прочесть? — спрашиваю я.

— Интересно.

— Ну так слушай:

Всухомятку обед,

Ужин — чай морковный.

Он желудком воспет,

Как набат церковный.

Ночью сны–чудеса,

Утро без побудок.

Будто конь без овса

Ржет пустой желудок.

Не молчит — говорит,

Удивляет Вятку.

Мне не надо гастрит,

Лучше яйца всмятку.

Ну как?

— Как... Будто в мое детство заглянул. Уж чево–чево, а сырых яичек я попил уйму. Весну мы, пацанва, ждали, как из печи пирога. С приходом весны вся флора и фауна была к нашим услугам. Сырые грачиные и сорочьи яйца для пустого желудка — блюдо деликатесное. Бывало, залезешь на березу, наберешь в кепку, в зубы ее и вниз. Не запарено ли — ухитрялись проверять, глядя на просвет. Яичко легонечко возьмешь в кулак и смотришь на солнышко. Сразу видно, если засижено — темное, а свежее — светлое — поясняет ушедший в детство ветеран.

— Скажи, Петр Михайлович, кого из учителей ты помнишь? Кто за уши драл? Кто на горох в угол ставил? – намеренно гиперболизирую я вопрос с тайной надеждой на ответное возмущение. Михалыч замечает в тоне моего голоса скрытую иронию, и жестом останавливает меня. Я читаю в его глазах проницательное лукавство и вслед за этим слышу ответ: — Не дождешься. Я, наоборот, плохое забываю, а хорошее помню. Об учителях я позднее скажу, а сейчас, чтоб не забыть, расскажу один случай.

Однажды, чтоб сохранить тепло, истопник школы рано закрыл вьюшку. Угорел и переблевался весь класс вместе с учительницей. Слава Богу, все обошлось легким испугом.

— А истопник? — напомнил я.

— Строго было. Врагом народа признали деда. Упечатали наверно, его туда «где Макар телят не пас». Веселый был старик, в «чехарду» с нами со школярами играл. Говорил, что это для него физзарядка. Без него не интересно стало играть...

Из учителей помню Полину Федоровну Усольцеву. Три поколения Койновых учила она уму–разуму: меня, моих детей и внуков зацепила. Ей с фронта бойцы письма писали. В окопах бойцов порой вши заедали, над головой мины свистели, а они стихи ей ко дню рождения сочиняли, в любви признавались. Но она не ветродуйка. Ведь не даром же говорится, что всякая невеста для своего жениха родится. Честь по чести вышла она замуж за единственного нареченного Александра Степановича. Наблюдал я за ними: советом да любовью жили. Нас, ребятишек, не кривя душой любили. Хлебосольностью от Бога обладали. Умели они старого и малого напоить–накормить, умели стол снарядить и за стол посадить. Как–то, не помню по какому случаю, оказался я у них в доме. Вижу, Полина Федоровна тесто месит, а Александр Степаныч в корытце грибной фарш готовит. Растерялся я, забыл сказать «здрасте!» и вострю лыжи назад. Раньше ить на учителей–то почти Богу молились, за святых считали. А что? Раньше–то учителя заслуживали среди людей почитания, потому что они повода не давали, чтобы им — особенно бабы — кости мыли. Нынешним учителям кое–которым до ранешных учителей... ой, как далеко! Дальше чем до Китая пешком. Ну, да ладно. Што взять с нищих духом...

Увидел Александр Степанович, что я готов «стрекача задать», догадался о моем смятении, да как–то так по–доброму рассмеялся, от его смеха у меня в груди будто солнышко засияло. А он продолжает смеяться и говорит: «Э! Да ты, Петя–петушок, однако трусишка зайка серенький! Давай смелее заходи. Смелость города берет. Давай скидывай кожушок, мой из рукомойника руки, бери скалку и помогай Полине Федоровне сочешки рассыкать. Умеешь?

— Умею, Александр Степаныч, я ить не у мачехи рос. Руки у меня как надо вставлены, — осмелел я.

— Ну и славно, друг мой сердешный, — поощрительно похвалил мое хвастовство Александр Степаныч...

(Продолжение следует)

Поделиться

поделиться: